Однажды после обеда Чайхидзев улизнул от пикета и побежал за Олей, которая отправилась в сад.
— Ольга Андреевна! — начал он.— Я знаю, вы меня не любите. Сватовство наше, правда, странно, глупо. Но я, но я надеюсь, что вы меня полюбите...
Он сказал это, сильно сконфузился и пошёл боком из сада в свою комнату.
Поручик Егоров сидел у себя в имении и никуда не показывался. Он не мог переварить Чайхидзева.
В воскресенье (второе после приезда Чайхидзева), кажется, 5 июля, рано утром явился в наш флигель студент, племянник княгини, и передал нам приказ. Приказ княгини состоял в том, чтобы мы к вечеру были все в порядке: одеты во всё чёрное, белые галстухи, перчатки; были бы серьёзны, умны, остроумны, послушны и завиты, как пудели; чтобы мы не шумели; чтобы в комнатах у нас было благоприлично. На Зелёной Косе затевалось нечто вроде сговора. Из города привезли вин, водок, закусок... Наши прислужники были взяты от нас на кухню. После обеда начали съезжаться гости и съезжались до позднего вечера. В восемь часов, после катанья на лодках, начался бал.
До бала у нас, мужчин, была сходка. На этой сходке мы единогласно порешили во что бы то ни стало избавить Олю от Чайхидзева, избавить, хотя бы даже стоило это нам крупнейшего скандала. После сходки я бросился искать поручика Егорова. Он жил в своём именье, в 20 верстах от Зелёной Косы. Я помчался к нему и застал его, но как застал! Поручик был пьян как стелька и спал мертвецки. Я растолкал поручика, умыл, одел его и, несмотря на его брыкательства и ругань, повёз его на Зелёную Косу.
В десять часов бал был в разгаре. Танцевали в четырёх комнатах под игру двух прекрасных роялей. В антрактах в саду на горке играл третий рояль. Даже сама княгиня восхищалась нашими фейерверками. Фейерверки мы сожигали в саду, на берегу и далеко в море на лодках. На крыше замка разноцветные бенгальские огни сменяли друг друга и освещали всю Косу. Пьянствовали в двух буфетах: один буфет был в беседке в саду, другой в доме. Героем вечера, по-видимому, был Чайхидзев. С розовыми пятнышками на щеках, с вспотевшим носом, затянутый в тесный фрак, он плясал с Олей, болезненно улыбался и чувствовал, что он неловок. Он плясал и следил за каждым своим «па». Ему страстно хотелось блеснуть хоть чем-нибудь, но не сумел он блеснуть ничем. Оля говорила мне впоследствии, что ей в этот вечер было очень жаль бедного князька. Он казался ей жалким. Он как будто бы предчувствовал, что у него отнимут невесту, о которой он, бывало, думал во время каждой лекции, ложась и просыпаясь... Когда он глядел на нас, глаза его были полны мольбы. Он предчувствовал в нас сильных и безжалостных соперников. По приготовлениям высоких бокалов и по поглядываниям княгини на часы мы заключили, что торжественно-официальная минута приближается, что, по всей вероятности, Чайхидзев в 12 часов получит позволение поцеловать Олю. Нужно было действовать. В половине двенадцатого я попудрился, чтоб казаться бледным, своротил в сторону галстух и с озабоченным лицом и с всклокоченными волосами подошёл к Оле.
— Ольга Андреевна,— начал я, схватив её за руку,— ради бога!
— Что такое?
— Ради бога... Вы не пугайтесь, Ольга Андреевна... Иначе и быть не могло. Это и нужно было ожидать...
— В чём дело?
— Вы не пугайтесь... Того... Ради бога, моя дорогая! Евграф...
— Что с ним?
Оля побледнела и вскинула на меня свои большие, доверчивые, дружеские глаза...
— Евграф умирает...
Оля пошатнулась и пальцами провела по побледневшему лбу.
— Случилось то, чего я ожидал,— продолжал я.— Он умирает... Спасите его, Ольга Андреевна!
Оля схватила меня за руку.
— Он... он... Где?
— Здесь в саду, в беседке. Ужасно, моя дорогая! Но... на нас смотрят. Пойдёмте на террасу... Он не обвиняет вас... Он знал, что вы его...
— Что... что с ним?
— Худо, очень худо!!
— Пойдёмте... Я пойду к нему... Я не хочу, чтоб, он благодаря мне... благодаря мне...