Рассказ этот состоит， собственно， из двух частей： первую можно бы， пожалуй， и пропустить， да в ней содержатся кое-какие предварительные сведения， а они небесполезны.
Мы гостили у знакомых в имении. Случилось так， что наши хозяева уехали куда-то на день， и как раз в этот самый день из ближайшего городка приехала пожилая вдова с мопсом. Она объявила， что желает продать нашему хозяину несколько акций своего кожевенного завода. Бумаги были у нее с собой， и мы посоветовали ей оставить их в конверте с надписью： "Его превосходительству генерал-провиант-комиссару……" и прочее.
Она внимательно выслушала нас， взяла в руки перо， задумалась и попросила повторить титул еще раз， только помедленнее. Мы исполнили ее просьбу， и она начала писать， но， дойдя до "генерал-пров……"， остановилась， глубоко вздохнула и сказала：
- Ах， я ведь только женщина！
Своего мопса она спустила на пол， и он сидел и ворчал. Еще бы！ Его взяли прокатиться ради его же удовольствия и здоровья， и вдруг спускают на пол？！ Сплюснутый нос и жирная спина - вот его внешние приметы.
- Он не кусается！ - сказала его хозяйка. - У него и зубов-то нет. Он все равно， что член семьи， проданный и злющий…… Но это все оттого， что его много дразнят： внуки мои играют в свадьбу и хотят， чтобы он был шафером， а это тяжеленько для бедного создания！
Тут она передала нам свои бумаги и взяла мопса на руки.
Вот первая часть， без которой можно бы и обойтись.
Мопс умер - вот вторая.
Это случилось через неделю. Мы уже переехали в город и остановились на постоялом дворе. Окна наши выходили во двор， который разделялся забором на две части； в одной были развешаны шкуры и кожи， сырые и выделанные； тут же находились и разные приспособления для кожевенного дела. Эта часть принадлежала вдове.
Мопс умер утром и был зарыт здесь же， на дворе. Внуки вдовы， то есть вдовы кожевника， а не мопса - мопс не был женат， - насыпали над могилкой холмик， и вышла прелесть что за могилка； славно， должно быть， было лежать в ней！
Холмик обложили черепками， посыпали песком， а посредине воткнули пивную бутылку горлышком вверх， но это было сделано без всякой задней мысли.
Дети поплясали вокруг могилки， а потом старший мальчик， практичный семилетний юноша， предложил устроить обозрение мопсенькиной могилки для всех соседних детей. За вход можно было брать по пуговке от штанишек： это найдется у каждого мальчика； мальчики же могут заплатить и за девочек.
Предложение было принято единогласно.
И вот все соседские ребятишки пришли на выставку и заплатили по пуговке； многим мальчикам пришлось в этот день щеголять с одной подтяжкой； зато они видели мопсенькину могилку， а это ведь чего-нибудь да стоило！
Но за забором у самой калитки стояла маленькая оборванная девочка， прехорошенькая， кудрявая， с такими ясными голубыми глазами， что просто загляденье！ Она не говорила ни слова， не уронила ни одной слезы， она только жадно вытягивала шейку и старалась заглянуть дальше， как можно дальше во двор. У нее не было пуговицы， и потому она печально стояла на улице， пока другие дети входили и выходили. Наконец перебывали все и ушли. Тогда девочка присела на землю， закрыла глаза своими загорелыми ручонками и горько， горько заплакала. Только она одна не видала мопсенькиной могилки！ Не видала！…… Вот было горе так горе， великое， сердечное горе， каким бывает горе взрослого.
Нам все это было видно сверху， а когда смотришь на свои ли， чужие ли горести сверху， то они кажутся. только забавными.
Вот и весь сказ. Кто не понял， пусть купит у вдовы акции кожевенного завода.