Мы только что сделали маленькое путешествие и опять пустились в новое， более далекое. Куда？ В Спарту！ В Микены！ В Дельфы！ Там тысячи мест， при одном названии которых сердце вспыхивает желанием путешествовать. Там приходится пробираться верхом， взбираться по горным тропинкам， продираться сквозь кустарники и ездить не иначе， как целым караваном. Сам едешь верхом рядом с проводником， затем идет вьючная лошадь с чемоданом， палаткой и провизией и， наконец， для прикрытия， двое солдат.
Там уж нечего надеяться отдохнуть после утомительного дневного перехода в гостинице； кровом путнику должна служить его собственная палатка； проводник готовит к ужину пилав； тысячи комаров жужжат вокруг палатки； какой уж тут сон！ А наутро предстоит переезжать вброд широко разлившиеся речки； тогда крепче держись в седле - как раз снесет！
Какая же награда за все эти мытарства？ Огромная， драгоценнейшая！ Природа предстает здесь перед человеком во всем своем величии； с каждым местом связаны бессмертные исторические воспоминания - глазам и мыслям полное раздолье！ Поэт может воспеть эти чудные картины природы， художник - перенести их на полотно， но самого обаяния действительности， которое навеки запечатлевается в душе всякого， видевшего их воочию， не в силах передать ни тот， ни другой.
Одинокий пастух， обитатель диких гор， расскажет путешественнику что-нибудь из своей жизни， и его простой， бесхитростный рассказ представит， пожалуй， в нескольких живых штрихах страну эллинов куда живее и лучше любого путеводителя.
Так пусть же он рассказывает！ Пусть расскажет нам о прекрасном обычае побратимства.
- Мы жили в глиняной мазанке； вместо дверных косяков были рубчатые мраморные колонны， найденные отцом. Покатая крыша спускалась чуть не до земли； я помню ее уже некрасивою， почерневшею， но когда жилье крыли， для нее принесли с гор цветущие олеандры и свежие лавровые деревья. Мазанка была стиснута голыми серыми отвесными， как стена， скалами. На вершинах скал зачастую покоились， словно какие-то живые белые фигуры， облака. Никогда не слыхал я здесь ни пения птиц， ни музыкальных звуков волынки， не видал веселых плясок молодежи； зато самое место было освящено преданиями старины； имя его само говорит за себя： Дельфы！ Темные， угрюмые горы покрыты снегами； самая высокая гора， вершина которой дольше всех блестит под лучами заходящего солнца， зовется Парнасом. Источник， журчавший как раз позади нашей хижины， тоже слыл в старину священным； теперь его мутят своими ногами ослы， но быстрая струя мчится без отдыха и опять становится прозрачной. Как знакомо мне тут каждое местечко， как сжился я с этим глубоким священным уединением！ Посреди мазанки разводили огонь， и когда от костра оставалась только горячая зола， в ней пекли хлебы. Если мазанку нашу заносило снегом， мать моя становилась веселее， брала меня за голову обеими руками， целовала в лоб и пела те песни， которых в другое время петь не смела： их не любили наши властители турки. Она пела： "На вершине Олимпа， в сосновом лесу， старый плакал олень， плакал горько， рыдал неутешно， и зеленые， синие， красные слезы лилися на землю ручьями， а мимо тут лань проходила. "Что плачешь， олень， что роняешь зеленые， синие， красные слезы？" - "В наш город нагрянули турки толпой， а с ними собак кровожадных стаи！" - "Я их погоню по лесам， по горам， прямо в синего моря бездонную глубь！" - Так лань говорила， но вечер настал - ах， лань уж убита и загнан олень！"
Тут на глазах матери навертывались слезы и повисали на длинных ресницах， но она смахивала их и переворачивала пекшиеся в золе черные хлебы на другую сторону. Тогда я сжимал кулаки и говорил：
"Мы убьем этих турок！" Но мать повторяла слова песни：
"Я их погоню по лесам， по горам， прямо в синего моря бездонную глубь！" - Так лань говорила， но вечер настал - ах， лань уж убита и загнан олень！"
Много ночей и дней проводили мы одни-одинешеньки с матерью； но вот приходил отец. Я знал， что он принесет мне раковин из залива Лепанто или， может быть， острый блестящий нож. Но раз он принес нам ребенка， маленькую нагую девочку， которую нес завернутую в козью шкуру под своим овчинным тулупом. Он положил ее матери на колени， и когда ее развернули， оказалось， что на ней нет ничего， кроме трех серебряных монет， вплетенных в ее черные волосы. Отец рассказал нам， что турки убили родителей девочки， рассказал и еще много другого， так что я целую ночь бредил во сне. Мой отец и сам был ранен； мать перевязала ему плечо； рана была глубока， толстая овчина вся пропиталась кровью. Девочка должна была стать моею сестрою. Она была премиленькая， с нежною， прозрачною кожей， и даже глаза моей матери не были добрее и нежнее глаз Анастасии - так звали девочку. Она должна была стать моею сестрой， потому что отец ее был побратимом моего； они побратались еще в юности， согласно древнему， сохраняющемуся у нас обычаю. Мне много раз рассказывали об этом прекрасном обычае； покровительницей такого братского союза избирается всегда самая прекрасная и добродетельная девушка в округе.