Дело было в конце января； бушевала страшная метель； снежные вихри носились по улицам и переулкам； снег залеплял окна домов， валился с крыш комьями， а ветер так и подгонял прохожих. Они бежали， летели стремглав， пока не попадали друг другу в объятия и не останавливались на минуту， крепко держась один за другого. Экипажи и лошади были точно напудрены； лакеи стояли на запятках спиною к экипажам и к ветру， а пешеходы старались держаться за ветром под прикрытием карет， едва тащившихся по глубокому снегу. Когда же наконец метель утихла и вдоль домов прочистили узенькие дорожки， прохожие беспрестанно сталкивались и останавливались друг перед другом в выжидательных позах： никому не хотелось первому шагнуть в снежный сугроб， уступая дорогу другому. Но вот， словно по безмолвному соглашению， каждый жертвовал одною ногой， опуская ее в снег.
К вечеру погода совсем стихла； небо стало таким ясным， чистым， точно его вымели， и казалось даже как-то выше и прозрачнее， а звездочки， словно вычищенные заново， сияли и искрились голубоватыми огоньками. Мороз так и трещал， и к утру верхний слой снега настолько окреп， что воробьи прыгали по нему， не проваливаясь. Они шмыгали из сугроба в сугроб， прыгали к по прочищенным тропинкам， но ни тут， ни там не попадалось ничего съедобного. Воробышки порядком иззябли.
- Пип！ – говорили они между собою. – И это Новый год！ Да он хуже старого！ Не стоило и менять！ Нет， мы недовольны， и не без причины！
- А люди-то， люди-то что шуму наделали， встречая Новый год！ – сказал маленький иззябший воробышек. – И стреляли， и глиняные горшки о двери разбивали， ну， словом， себя не помнили от радости – и все оттого， что старому паду пришел конец！ Я было тоже обрадовался， думал， что вот теперь Наступит тепло； не тут-то было！ Морозит еще пуще прежнего！ Люди， видно， сбились с толку и перепутали времена года！
- И впрямь！ – подхватил третий – старый воробей с седым хохолком. – У них ведь имеется такая штука – собственного их изобретения – календарь， как они зовут ее， и вот они воображают， что все на свете должно идти по этому календарю！ Как бы не так！ Вот придет весна， тогда и наступит Новый год， а никак не раньше， так уж раз навсегда заведено в природе， и я придерживаюсь этого счисления.
- А когда же придет весна？ – спросили другие воробьи.
- Она придет， когда прилетит первый аист. Но он не особенно-то аккуратен， и трудно рассчитать заранее， когда именно он прилетит！ Впрочем， уж если вообще разузнавать об этом， то не здесь， в городе – тут никто ничего не знает толком， - а в деревне！ Полетим-ка туда дожидаться весны！ Туда она все-таки скорее придет！
- Все это прекрасно！ – сказала воробьиха， которая давно вертелась тут же и чирикала， но в разговор не вступала. – Одно вот только： здесь， в городе， я привыкла к некоторым удобствам， а найду ли я их в деревне – не знаю！ Тут есть одна человечья семья； ей пришла разумная мысль – прибить к стене три-четыре пустых горшка из-под цветов. Верхним краем они плотно прилегают к стене， дно же обращено наружу， и в нем есть маленькое отверстие， через которое я свободно влетаю и вылетаю. Там-то мы с мужем и устроили себе гнездо， оттуда повылетели и все наши птенчики. Понятное дело， люди устроили все это для собственного удовольствия， чтобы полюбоваться нами； иначе бы они и пальцем не шевельнули！ Они бросают нам хлебные крошки， - тоже ради своего удовольствия， - ну， а нам-то все-таки корм！ Таким образок， мы здесь до некоторой степени обеспечены， и я думаю， что мы с мужем останемся здесь！ Мы тоже очень недовольны， но все-таки останемся.
- А мы полетим в деревню – поглядеть， не идет ли весна！ – сказали другие и улетели.
В деревне стояла настоящая зима， и было， пожалуй， еще холоднее， чем в городе. Резкий ветер носился над снежными полями. Крестьянин в больших теплых рукавицах ехал на санях， похлопывая руками， чтобы выколотить из них мороз， кнут лежал у него на коленях， но исхудалые лошади бежали рысью； пар так и валил от них. Снег скрипел под полозьями， а воробьи прыгали по санным колеям и мерзли.
- Пип！ Когда же придет весна？ Зима тянется что-то уж больно долго！
- Больно долго！ – послышалось с высокого холма， занесенного снегом， и эхом прокатилось по полям. Может статься， это и было только эхо， а может быть， и голос диковинного старика， сидевшего на холме на куче сена. Старик был бел как лунь – с белыми волосами и бородою， и одет во что-то вроде белого крестьянского тулупа. На бледном лице его так и горели большие светлые глаза.