В самом деле， я лежал на полу， а вся моя труппа выпрыгнула из ящика. Куклы превратились в замечательных артистов - это они сами мне сказали， - а я был их директором. Все было готово к первому представлению， но вся труппа желала поговорить со мною， публика тоже. Первая танцовщица заявила， что， если она не будет стоять на одной ножке， сборы падут； она являлась главным лицом в труппе и требовала соответственного обращения с собою. Кукла， игравшая королев， желала， чтобы с нею и вне сцены обходились как с королевой， - иначе она отвыкнет от своего амплуа！ Выходной актер， являвшийся с письмами， воображал себя такою же артистическою величиною， как и первый любовник： нет ни малых， ни великих актеров， все одинаково важны в смысле сценического ансамбля！ Трагик же требовал， чтобы вся его роль сплошь состояла из одних сильных мест： за ними ведь следуют аплодисменты и вызовы. Примадонна хотела играть только при красном бенгальском освещении - это ей шло， а голубое было не к лицу. Словом， все жужжали， точно мухи в бутылке， а в середине ее сидел я сам - я был директором！ Дыхание спиралось у меня в груди， голова кружилась， я очутился в самом жалком положении， в какое только может попасть человек： меня окружала совсем новая порода людей！ Я от души желал упрятать их всех опять в сундук и вовеки не бывать настоящим директором！ Я и сказал им прямо， что все они， в сущности， только марионетки， а они за это избили меня до полусмерти.
Очнулся я на своей постели， в своей комнате. Как я попал туда от кандидата， знает он， а не я. Месяц светил прямо на пол， а на полу валялся опрокинутый сундук и вокруг него все мои куклы， малые и большие，- вся труппа！ Я зевать не стал， спрыгнул с постели， побросал их всех в сундук， которых ногами вниз， которых головой， захлопнул крышку и сам уселся на нее. Вот-то была картина！ Можете вы себе представить ее？ Я могу. "Ну-с， теперь вы останетесь там！ - сказал я куклам. - А я никогда больше не пожелаю оживить вас！" На душе у меня стало так легко， я опять был счастливейшим человеком. Кандидат политехнических наук просветил меня. Я был до того счастлив， что как сидел на сундуке， так и заснул. Утром - скорее， впрочем， в полдень， я непостижимо долго спал в этот день！ - я проснулся и увидал， что все еще сижу на сундуке. Теперь я был вполне счастлив： я убедился， что мое прежнее желание было просто глупостью. Я справился о кандидате， но он исчез， как исчезали греческие и римские боги. С тех пор и я остаюсь счастливейшим человеком. Ну， не счастливый ли я в самом деле директор？ Труппа моя не рассуждает， публика тоже， а забавляется себе от всей души. И я свободно могу сам сочинять для себя пьесы. Из всех пьес я беру что хочу - самое лучшее， и никто не в претензии. Есть такие пьесы， которыми теперь директора больших театров пренебрегают， но которые лет тридцать тому назад давали полные сборы， заставляли публику проливать слезы： я даю эти пьесы на своей сцене， и малыши плачут， как， бывало， плакали их папаши и мамаши. Я даю "Иоганну Монфокон" и "Дювеке" - конечно， в сокращенном виде： малыши не любят длинной любовной канители； им хоть несчастливо， да скоро. Так-то изъездил я всю Данию и вдоль и поперек， знаю всех， и меня знают все. Теперь вот направляюсь в Швецию； посчастливится мне там， наживу деньжонок - сделаюсь скандинавом （приверженцем идеи объединения всех трех северных государств）， а иначе - нет； говорю вам откровенно， как своему земляку！
А я в качестве такового， конечно， не замедлил рассказать о своей встрече вам； такая уж у меня повадка - рассказывать.