Ты знаешь домового. А хозяйку знаешь？ Жену садовника？ Она была начитанна， знала наизусть много стихов и даже бойко сочиняла их сама. Вот только рифмы – ??спайки??， как она их называла， давались ей не без труда. Да， у нее был и писательский талант и ораторский； она могла бы быть хоть пастором， по крайней мере – пасторшею！
– Как хороша земля в воскресном уборе！ – сказала она и поспешила облечь эту мысль в стихи со ??спайками??， очень красивые и длинные.
Семинарист， господин Киссеруп – имя тут， впрочем， ни при чем， – сын сестры садовника， гостивший у них， услышал стихи хозяйки и заявил， что они очень， очень хороши！
– Да， на вас лежит печать гения， сударыня！ – прибавил он.
– Экий вздор！ – сказал садовник. – Не вбивайте ей ничего такого в голову！ Женщина прежде всего должна обладать наружностью， приличною наружностью， и дело ее – смотреть за тем， чтобы каша в горшке не прикипела да не подгорела！
– Пригар я очищу древесным углем！ – ответила жена： – А накипь на душе у тебя сниму поцелуем！ Подумаешь， право， что у тебя на уме одна капуста да картофель， а ты ведь любишь и цветы！ – И она поцеловала его. – Цветы – это и есть поэзия！ – прибавила она.
– Смотри за кашей！ – повторил он и ушел в сад： у него была своя каша， за которою следовало смотреть.
А семинарист остался сидеть с хозяйкой. Ее слова： ??Как хороша земля！?? – он развил в целую проповедь в своем духе：
– Земля прекрасна； ??наследуйте землю??， – было сказано людям， и они стали господами на земле. Один добился этого благодаря своим духовным дарованиям， другой – физическим； один был пущен в свет вопросительно-восклицательным знаком， другой – многоточием， так что невольно спрашиваешь： зачем он， в сущности， явился？ Один становится епископом， другой остается бедным семинаристом， но все на свете устроено одинаково премудро. Земля прекрасна и всегда в праздничном уборе！ Это стихотворение пробуждает столько дум， сударыня！ Оно полно чувства и знания географии.
– На вас тоже лежит печать гения！ – заметила хозяйка. – Уверяю вас！ Беседуя с вами， начинаешь ясно понимать себя！
И они продолжали беседу в том же прекрасном， возвышенном духе. А в кухне тоже кто-то вел беседу – домовой！ Домовой в сером балахоне и красненькой шапочке. Ты знаешь его！ Он был в кухне， обозревал там горшки. Он тоже говорил， но его никто не слушал， кроме большого черного кота – ??сливкокрада??， как величала его хозяйка.
А на нее домовой был очень сердит， – он знал， что она не верит в его существование. Правда， она и не видала его никогда， но все же была， кажется， достаточно просвещена， чтобы знать о его существовании и оказывать ему хоть некоторое внимание. Ей вот небось не приходило на ум угостить его в сочельник хоть ложкой каши！ А ее получали все его предки， даром что хозяйки их были совсем неученые！ И какую кашу！ Она так и плавала в масле и в сливках！
У кота даже слюнки потекли при одном упоминании о сливках.
– Она называет меня ??понятием??！ – говорил домовой. – Ну， это выше всех моих понятий. Она прямо-таки отрицает мое существование. Я уж раз подслушал ее речи и теперь опять хочу пойти подслушивать. Ишь， сидит и шушукается там с этим семинаристом！ А я повторю за хозяином： ??Смотри лучше за кашей！?? Но она и не думает об этом. Постой же， я заставлю кашу кипеть， да так， что она поползет через край！ – И домовой раздул огонь. У！ Как зашипело， загорелось！ Каша так и побежала из горшка. – А теперь пойду и понаделаю дыр в чулках хозяина！ – продолжал он. – Больших дыр и в пятках и в носках. Будет ей тогда чем заняться， если останется досуг от рифмоплетства！ Штопай-ка лучше мужнины чулки， сударыня поэтесса！
Кот в ответ на это чихнул； он простудился， хоть и ходил в шубе.
– Я открыл дверь в кладовую！ – сказал домовой. – Там стоят кипяченые сливки， густые， что твой кисель！ Хочешь вылакать？ Не то я сам вылакаю！
– Нет， уж коли терпеть побои， так было бы за что！ Я вылакаю！ – ответил кот.
– Потешь язычок， а потом тебе почешут спинку！ – сказал домовой. – Теперь я пойду в комнату семинариста， повешу его подтяжки на зеркало， а носки суну в умывальный таз с водою， – пусть думает， что пунш был чересчур крепок и что у него в голове шумело. Сегодня ночью я сидел на дровах возле собачьей конуры. Мне ужасно нравится дразнить цепную собаку， я и давай болтать ногами. Собака， как ни прыгала， не могла достать до них， злилась и лаяла. А я-то себе болтаю да болтаю ногами！ То-то потеха была！ Семинарист проснулся от шума， три раза вставал с постели и смотрел в окно， но меня-то уж ему не увидать， даром что в очках. Он и спит в них！