Передняя занимала бесконечное пространство； поглядеть вперед — голова закружится， оглянуться назад — тоже. Вся передняя была запружена изнемогающими грешниками， ожидавшими， что вот-вот двери милосердия отворятся. Долгонько приходилось им ждать！ Большущие， жирные， переваливающиеся с боку на бок пауки оплели их ноги тысячелетней паутиной； она сжимала их， точно клещами， сковывала крепче медных цепей. Кроме того， души грешников терзались вечной мучительной тревогой. Скупой， например， терзался тем， что оставил ключ в замке своего денежного ящика， другие…… да и конца не будет， если примемся перечислять терзания и муки всех грешников！
Инге пришлось испытать весь ужас положения истукана； ноги ее были словно привинчены к хлебу.
??Вот и будь опрятной！ Мне не хотелось запачкать башмаков， и вот каково мне теперь！ — говорила она самой себе. — Ишь， таращатся на меня！?? Действительно， все грешники глядели на нее； дурные страсти так и светились в их глазах， говоривших без слов； ужас брал при одном взгляде на них！
??Ну， на меня-то приятно и посмотреть！ — думала Инге. — Я и сама хорошенькая и одета нарядно！?? И она повела на себя глазами — шея у нее не ворочалась. Ах， как она выпачкалась в пивоварне болотницы！ Об этом она и не подумала！ Платье ее все сплошь было покрыто слизью， уж вцепился ей в волосы и хлопал ее по шее， а из каждой складки платья выглядывали жабы， лаявшие， точно жирные охрипшие моськи. Страсть， как было неприятно！ ??Ну， да и другие-то здесь выглядят не лучше моего！?? — утешала себя Инге.
Хуже же всего было чувство страшного голода. Неужели ей нельзя нагнуться и отломить кусочек хлеба， на котором она стоит？ Нет， спина не сгибалась， руки и ноги не двигались， она вся будто окаменела и могла только водить глазами во все стороны， кругом， даже выворачивать их из орбит и глядеть назад. Фу， как это выходило гадко！ И вдобавок ко всему этому явились мухи и начали ползать по ее глазам взад и вперед； она моргала глазами， но мухи не улетали — крылья у них были общипаны， и они могли только ползать. Вот была мука！ А тут еще этот голод！ Под конец Инге стало казаться， что внутренности ее пожрали самих себя， и внутри у нее стало пусто， ужасно пусто！
— Ну， если это будет продолжаться долго， я не выдержу！ — сказала Инге， но выдержать ей пришлось： перемены не наступало.
Вдруг на голову ей капнула горячая слеза， скатилась по лицу на грудь и потом на хлеб； за нею другая， третья， целый град слез. Кто же мог плакать об Инге？
А разве у нее не оставалось на земле матери？ Горькие слезы матери， проливаемые ею из-за своего ребенка， всегда доходят до него， но не освобождают его， а только жгут， увеличивая его муки. Ужасный， нестерпимый голод был， однако， хуже всего！ Топтать хлеб ногами и не быть в состоянии отломить от него хоть кусочек！ Ей казалось， что все внутри ее пожрало само себя， и она стала тонкой， пустой тростинкой， втягивавшей в себя каждый звук. Она явственно слышала все， что говорили о ней там， наверху， а говорили-то одно дурное. Даже мать ее， хоть и горько， искренно оплакивала ее， все-таки повторяла： ??Спесь до добра не доводит！ Спесь и сгубила тебя， Инге！ Как ты огорчила меня！??
И мать Инге/и все там， наверху， уже знали о ее грехе， знали， что она наступила на хлеб и провалилась сквозь землю. Один пастух видел все это с холма и рассказал другим.
— Как ты огорчила свою мать， Инге！ — повторяла мать. — Да я другого и не ждала！
??Лучше бы мне и не родиться на свет！ — думала Инге. — Какой толк из того， что мать теперь хнычет обо мне！??
Слышала она и слова своих господ， почтенных людей， обращавшихся с нею， как с дочерью： ??Она большая грешница！ Она не чтила даров Господних， попирала их ногами！ Не скоро откроются для нее двери милосердия！??
??Воспитывали бы меня получше， построже！ — думала Инге. — Выгоняли бы из меня пороки， если они во мне сидели！??
Слышала она и песню， которую сложили о ней люди， песню о спесивой девочке， наступившей на хлеб， чтобы не запачкать башмаков. Все распевали ее.
??Как подумаю， чего мне ни пришлось выслушать и выстрадать за мою провинность！ — думала Инге. — Пусть бы и другие поплатились за свои！ А скольким бы пришлось！ У， как я терзаюсь！??
И душа Инге становилась еще грубее， жестче ее оболочки.
— В таком обществе， как здесь， лучше не станешь！ Да я и не хочу！ Ишь， таращатся на меня！ — говорила она и вконец ожесточилась и озлобилась на всех людей. — Обрадовались， нашли теперь， о чем галдеть！ У， как я терзаюсь！