Слышала она также， как историю ее рассказывали детям， и малютки называли ее безбожницей.
— Она такая гадкая！ Пусть теперь помучается хорошенько！ — говорили дети.
Только одно дурное слышала о себе Инге из детских уст. Но вот раз， терзаясь от голода и злобы， слышит она опять свое имя и свою историю. Ее рассказывали одной невинной， маленькой девочке， и малютка вдруг залилась слезами о спесивой， суетной Инге.
— И неужели она никогда не вернется сюда， наверх？ — спросила малютка.
— Никогда！ — ответили ей.
— А если она попросит прощения， обещает никогда больше так не делать？
— Да она вовсе не хочет просить прощения！
— Ах， как бы мне хотелось， чтобы она попросила прощения！ — сказала девочка и долго не могла утешиться. — Я бы отдала свой кукольный домик， только бы ей позволили вернуться на землю！ Бедная， бедная Инге！
Слова эти дошли до сердца Инге， и ей стало как будто полегче： в первый раз нашлась живая душа， которая сказала： ??бедная Инге！?? — и не прибавила ни слова о ее грехе. Маленькая， невинная девочка плакала и просила за нее！…… Какое-то странное чувство охватило душу Инге； она бы， кажется， заплакала сама， да не могла， и это было новым мучением.
На земле годы летели стрелою， под землею же все оставалось по-прежнему. Инге слышала свое имя все реже и реже — на земле вспоминали о ней все меньше и меньше. Но однажды долетел до нее вздох：
??Инге！ Инге！ Как ты огорчила меня！ Я всегда это предвидела！?? Это умирала мать Инге.
Слышала она иногда свое имя и из уст старых хозяев.
Хозяйка， впрочем， выражалась всегда смиренно： ??Может быть， мы еще свидимся с тобою， Инге！ Никто не знает， куда попадет！??
Но Инге-то знала， что ее почтенной госпоже не попасть туда， куда попала она.
Медленно， мучительно медленно ползло время.
И вот Инге опять услышала свое имя и увидела， как над нею блеснули две яркие звездочки： это закрылась на земле пара кротких очей. Прошло уже много лет с тех пор， как маленькая девочка неутешно плакала о ??бедной Инге??： малютка успела вырасти， состариться и была отозвана Господом Богом к Себе. В последнюю минуту， когда в душе вспыхивают ярким светом воспоминания целой жизни， вспомнились умирающей и ее горькие слезы об Инге， да так живо， что она невольно воскликнула：
??Господи， может быть， и я， как Инге， сама того не ведая， попирала ногами Твои всеблагие дары， может быть， и моя душа была заражена спесью， и только Твое милосердие не дало мне пасть ниже， но поддержало меня！ Не оставь же меня в последний мой час！??
И телесные очи умирающей закрылись， а духовные отверзлись， и так как Инге была ее последней мыслью， то она и узрела своим духовным взором то， что было скрыто от земного — увидала， как низко пала Инге. При этом зрелище благочестивая душа залилась слезами и явилась к престолу Царя Небесного， плача и молясь о грешной душе так же искренно， как плакала ребенком. Эти рыдания и мольбы отдались эхом в пустой оболочке， заключавшей в себе терзающуюся душу， и душа Инге была как бы подавлена этой нежданной любовью к ней на небе. Божий ангел плакал о ней！ Чем она заслужила это？ Измученная душа оглянулась на всю свою жизнь， на все содеянное ей и залилась слезами， каких никогда не знавала Инге. Жалость к самой себе наполнила ее： ей казалось， что двери милосердия останутся для нее запертыми на веки вечные！ И вот， едва она с сокрушением сознала это， в подземную пропасть проник луч света， сильнее солнечного， который растопляет снежного истукана， слепленного на дворе мальчуганами， и быстрее， чем тает на теплых губках ребенка снежинка， растаяла окаменелая оболочка Инге. Маленькая птичка молнией взвилась из глубины на волю. Но， очутившись среди белого света， она съежилась от страха и стыда — она всех боялась， стыдилась и поспешно спряталась в темную трещину в какой-то полуразрушившейся стене. Тут она и сидела， съежившись， дрожа всем телом， не издавая ни звука， — у нее и не было голоса. Долго сидела он так， прежде чем осмелилась оглядеться и полюбоваться великолепием Божьего мира. Да， великолепен был Божий мир！ Воздух был свеж и мягок， ярко сиял месяц， деревья и кусты благоухали； в уголке， где укрылась птичка， было так уютно， а платьице на ней было такое чистенькое， нарядное. Какая любовь， какая красота были разлиты в Божьем мире！ И все мысли， что шевелились в груди птички， готовы были вылиться в песне， но птичка не могла петь， как ей ни хотелось этого； не могла она ни прокуковать， как кукушка， ни защелкать， как соловей！ Но Господь слышит даже немую хвалу червяка и услышал и эту безгласную хвалу， что мысленно неслась к небу， как псалом， звучавший в груди Давида， прежде чем он нашел для него слова и мелодию.